В Милaнe вoкруг aэрoпoртa лeжaли гoры сeрoгo снeгa, и нaд ними висeл плoтный густoй тумaн. Вылeт зaдeржaли нa пoлтoрa чaсa. Пoтoм сaмoлeт стaртoвaл, пoгрузился в нeпрoницaeмую пeлeну и чeрeз дeсять минут вынырнул изо нee. Нaд oблaкaми тoрчaли свeркaющиe вeршины Aльп. Чeрeз нeкoтoрoe врeмя oблaкa зaкoнчились, и бeрeгoвaя течение рaдужным изгибoм вскaрaбкaлaсь oт зeмли дo нeбa. Нeскoлькo минут минуя сaмoлeт пoгрузился в бeздoнную синeву бeз кoнцa и крaя.
Дo пoслeднeй сeкунды пoд крыльями былa вoдa, пoтoм манию) (волшебного) жезла рыжиe oтвeсныe скaлы выдвинулись изо пустoты, кoлeсa ткнулись в бeтoн, призeмистoe двуxэтaжнoe здaниe aэрoвoкзaлa oбнaружилoсь нa крaю плoскoй зeмли: Сицилия.
Мeня встрeтил мoлoдoй крaсaвeц с изящнo oткинутoй гoлoвoй, в бeлoснeжнoй рубaшкe – в тoн сдeржaннoй улыбкe, вспыxнувшeй нa eгo смуглoм лицe. Oн нeбрeжнo прoтянул руку – Джaнфрaнкo – и пoдxвaтил чeмoдaн.
Нoчь нaступилa мгнoвeннo. В aвтoмoбилe былo прoxлaднo, пaxлo нoвeнькoй oтдeлкoй. Джaнфрaнкo быстрo oбъяснил мнe прoгрaмму: я приглaшeн извeстным сицилийским мeцeнaтoм для того тoгo, чтoбы в дуxe Гeтe прoexaться пo oстрoву, пoжить в Кaтaнии, пoучaствoвaть в нeскoлькиx культурныx мeрoприятияx и сoчинить пoтoм рaсскaз, тaк аль инaчe связaнный с этoй пoeздкoй. Дeсятoк тaкиx рaсскaзoв, нaписaнныx извeстными писaтeлями с рaзныx стрaн, сoстaвят сбoрник. Зa рaсскaз был oбeщaн oчeнь вежливый гoнoрaр.
Зa двa чaсa пишущий эти строки пeрeсeкли Сицилию и oстaнoвились нa прoтивoпoлoжнoм бeрeгу, oкoлo сaмoгo мoря. Мaлeнький курoртный гoрoдoк кaзaлся вымeршим: oдинoкo гoрeл oрaнжeвый фингал на центральной улице, и вздрагивали в теплом февральском воздухе огни железнодорожного семафора где-то туннеля неподалеку. Я спросил: не запрещается ли купаться? Джанфранко посмотрел возьми меня, как бери сумасшедшего: вода, натурально, градусов двадцать, однако кто же купается в феврале?
В холле гостиницы меня представили меценату: его звали Антонио. (постоялый принадлежала ему. Сие был крупный, недлинно стриженный мужчина средних полет, немного застенчивый, с голубыми глазами, длинными ресницами и со сломанным носом, в потрепанном свитере и джинсах, одну крошку похожий на молодого Энтони Куинна. Огульно просторный холл был заклеен ксерокопиями газетных статей, посвященных деятельности его культурного центра. Антонио познакомил меня с остальными гостями: с переводчицей, семнадцатилетней миниатюрной девушкой по мнению имени Мелисса 3 – автором скандального итальянского бестселлера, с журналистами изо Милана, Рима и Порт мафии.
Теперь, сказал Антонио, поелику в межсезонье гостиница пустует, отдельный из вас может самостоятельно выбрать себе пагинация. Он предложил экскурсию: постоялый двор, все разные, были спроектированы предумышленно приглашенными художниками, возлюбленный собирался подробно пр о каждом из проектов.
Однова в Цюрихе мне еще пришлось жить в подобном заведении: спал я по-под балдахином с наклеенными бери нем золотыми звездами, стены моей комнаты были выкрашены флюоресцентной синей краской и расписаны арабскими письменами, с середины всей этой «Тысячи и одной ночи» торчал рукомойка, душ и туалет отсутствовали, а лещадь кровать был подставлен динас, ощутимый, наподобие знаменитой горошины, через все матрасы и настилы. Я понял, сколько пришло время опять двадцать пять погрузиться в глубины гостиничного артистизма.
На первом месте же помещение оказалось бункером сверх мебели, разделенным числом диагонали на уровне перси толстой бетонной полкой и выкрашенным черной и багровой эмалевыми красками. Антонио под строжайшим секретом, как знаток знатокам, объяснил: чернильно-черный цвет символизировал патриархальный хаос, багровый – первоначальное творческое сверхусилие.
В следующий номер вел урезанный коридор пятнадцатиметровой длины, с несколькими ступеньками. Пишущий эти строки двигались на ощупь. В полной темноте послышался сарафанный вскрик. Коридор, беззлобно пояснил Антонио, символизирует многотрудный путь познания.
Вотан из номеров оформил знатный видеохудожник Фабрицио Плесси: стены с телевизионных экранов, бери которых бесконечно плескался прибой, черное пространство во всю стену, ненадолго дрожавшее под напором ветра и гигантская – через стенки до стенки – бетонная шлямка перед окном. В номере, посвященном Пазолини, в ванной были привинчены к стенам и потолку отместку) душа продырявленные обломки ржавых труб и железных угловатых ящиков, которые символизировали нелегкую общежитие художника. Еще одна приёмная была сверху донизу исписана стихами знаменитого итальянского террориста, с которым Антонио находился в приятельских отношениях.
Медовая как настоящий создатель скандального романа выбрала «Эротический пещера»: несколько подсвеченных исподнизу пурпурных кубов, стоявших в пурпурной комнате. Я остановился в «Гнезде любви»: посередине белого подворье стоял бетонный ровенник, занимавший почти всю комнату. В самом колодце далеко не было ничего, за вычетом огромного круглого общество. В ванной под потолком находился мощный ящик с дырками, струи изо которого заливали моментально все помещение. Эдик был установлен возьми высоком бетонном подиуме, и рано ли мне пришлось им пустить в ход, я обнаружил, что мои цирлы не достают по пола сантиметров тридцатка. Из стены комнаты торчали железные штыри: вешалки ради одежды были сделаны изо арматуры. Мебели далеко не было ни в одном с номеров: как объяснил Антонио, топчан отвлекает. В Цюрихе были тумбочки и платяной буфет, вспомнил я с тоской.
Сам-друг раза в жизни я встречал людей, которые что-то около же часто, вроде он, употребляли в непринужденном разговоре текст «красота» и «духовность»: сие были кинорежиссер Сокуров и санкт-петербургский бандит Репа, тот или другой хотел покровительствовать искусствам (необъятный его «Мерседес» был в лоск увешан иконами и четками). Антонио был в какой-то степени похож и на того и держи другого: Сокурова симпатия напоминал возвышенностью суждений, Репу – до боли ласковым, открытым и беззащитным взглядом прозрачных наблюдение. Я спросил у Джанфранко, который-нибудь, как выяснилось, был ассистентом и близким другом Антонио, нежели занимается меценат. Джанфранко сказал, что-то семья Антонио владеет цементным заводом и многими другими строительными предприятиями. Союз «семья» прозвучало во вкусе в итальянском детективе семидесятых голов. Только позже Антонио рассказал, кое-что он не захотел прикладывать руки в семейном бизнесе и будто на жизнь его едва лет назад было произведено покушение. Стальной эолит взрывного устройства был вделан в верхушка над кроватью в одном изо номеров, на него был направлен неполный луч света – огонь стали должно было неизменно напоминать постояльцу о мимолетности жизни и о трудностях держи пути всякого протестанта.
Банкет состоялся ближе к полуночи. По (по грибы) столом кроме знакомых обнаружилась ещё раз единственная пара гостей – знакомые Антонио, заокеанский винодел из Тосканы и его немецкая верная. Узнав, что я живу в Германии, тевтонка поинтересовалась, каково ми там, у нее возьми родине. «Грех стонать», – ответил я уравновешенно. «Да ладно, – сказала возлюбленная, насмешливо щурясь и откидывая следовать плечо густую платиновую волну, – ми-то вы можете приставки не- заливать. По-прежнему они дальше все строем ходят?» Антонио, со смехом и употребляя узкоспециальные термины с области радикальной порнографии, рассказал о книжке Мелиссы: полуслова шла об интимном дневнике школьницы-католички. Немолодая, царственная докуметалистка с Рима со вкусом переводила ми его рассказ.
Получай следующий день наш брат посетили коллекцию бетонных монументов, созданных согласно заказу Антонио и расставленных далее и сям в прибрежных горах. Одна изо скульптур – абстракция в духе зрелого модернизма – была установлена в узкой живописной долине, сверху берегу реки. Антонио жаловался: примыкая скульптуры его противоборствующие стороны поставили цементный фабрика и завалили берег гравием и щебнем, откровенно над скульптурой установили путепровод, при строительстве которого были украдены многие большое число государственных денег. Людское) (со)общество не понимают прелести, говорил он, картинность исчезает из жизни. Я смотрел сверху виадук: гигантские пилоны уходили в поднебесье в голубое небо, и с годами, наверху, от одного, до основания заросшего оливковыми и лимонными рощами гребня по другого протянулся округлый, тонкий изгиб автострады. Через красоты этой постройки, с ее слаженности с пейзажем захватывало чэн-хуан. Монумент, грустно объяснял Антонио у меня после спиной, символизирует процветание и увядание, смену вечных мировых циклов.
Другая торс была установлена возьми вершине горы: сие был выкрашенный розовой краской путаница, вход в который украшала высокая узкая дуга. Арка символизирует женское, порождающее возникновение, объяснил Антонио, а ухо – собственно жизнь. Путаница был усеян коровьими лепешками, а в конце него была малинник, из которой дозволено было увидеть одинокую серебристую оливу получи и распишись фоне неба – обозначение тайны, как объяснил Антонио. Автор с Мелиссой бродили в области лабиринту, документалистка изо Рима снимала чернуха про эту поездку. Точно по ходу фильма автор этих строк должны были предложить друг другу вопросы. «В твоей книжке числа откровенных сцен, – сказал я. – Изо всей мировой литературы фигли кажется тебе самым эротическим чтением?» – «Естественное дело, Данте, – снисходительно ответила Медовая, похожая на маленькую, ладную домохозяйку, – Преисподняя». Разбросанные по склонам деревни казались завзятыми театралами, расположившимися в ожидании вкруг сверкавшей на свет сцены моря.
Вечор было выступление в катанийском университете. Белым днем мы приехали в град. За окнами механизмы промелькнули черные громадные корабли, обрезанные раскаленным асфальтом причалов, ориентальные орнаменты получай стенах плоского сицилийского барокко, античные развалины, грандиозный собор, маковица которого казался застывшим в небе грозовым облаком, колоннады оперного театра, ярый, тающий мрамор памятников и фонтанов, светло-синий просвет моря в конце узкой улицы. Греки, римляне, арабы, швабы, испанцы, норманны, итальянцы согласно очереди владели этой землей, вовсе недавно американцы освобождали ее ото немцев. Неподалеку через гостиницы был защелка Фридриха Барбароссы, в какой степени погруженный в черную застывшую лаву, которой период от времени заливает Катанию величественная, окутанная облаками Этна.
Народу для выступление пришло столько, почто пришлось из лекционного зала подвинуться в центральный. Едва Антонио успел промолвить вступительное слово, в духе в зале вспыхнул зловредный скандал: студенты протестовали вперекор присутствия низкопробного коммерческого автора в стенах академического учебного заведения. Они утверждали, что-что книжка Мелиссы – видимость и манипуляция, требовали, дай тебе мерзкая продажная аферистка покинула зал. Медовая плакала навзрыд. Телевизионные камеры уткнулись в ее сверкавшее через слез лицо. Красные через негодования старики вскакивали с мест, кричали какими судьбами было сил и грозили студентам сухими жилистыми кулаками. Сие была культурная переворот наоборот, колоритный окончание полувекового общественного движения: пожилые мятежники пятидесятых который раз пламенно атаковали ретроградов и резонеров, румяные скептики двухтысячных по душе смеялись над бывшими бунтарями. Зальца быстро наполнился отчаянными воплями, и доклад пришлось прекратить.
Сверху следующий день была запланирована странствие в Либрино: пригородный дим новостроек, спро-ектированный в начале семидесятых знаменитым Кензо Танге. Некоторое исполнившееся мы с журналистами бродили вдоль району, разглядывали зарешеченные домофоны, исписанные стены, дворы, до колено заваленные влажным мусором. Неподалёку нас остановилась комплекс. Увидев камеры, изо машины выскочили до некоторой степени парней в джинсовых куртках с золотыми зубами и сломанными носами. Они стали как-то кричать журналистам, тетунька неуверенно соглашались. Я спросил, яко происходит. Мне объяснили, подобно как эти ребята требуют, дабы Берлускони немедленно наладил откатка мусора. Я хотел осведомиться их, не имеет смысл ли для азбука перестать выбрасывать пища из окон многоэтажных зданий торчком на улицу, а меня отговорили через этой затеи; зато рассказали, на хрен у многих сицилийцев сломаны носы. Правда, утром на рынке у молодого колбасника был обломленный нос. (Мы завтракали бери рынке, и колбасник с воодушевлением объяснял, размахивая передо моим лицом двумя мясницкими ножами и заглядывая чистосерде в душу, как нужно обитать: сначала съесть кусочек колбасы, вдогонку запить сицилийским вином и дальше – он показал руками вроде будто мял тесто – твик-твик-твик, кровь из зубов подмять под себя какую-нибудь аппетитную курочку.) У беззубого продавца ракушек, по-над головой которого красовался лозунг «Мы принимаем кредитные карточки» (и ото неведомого, покрытого рыбьей чешуей аппарата тянулся с-под моста по прямой в небо черный проволока), тоже нос был сломан. Практически, в мафиозных «семьях» ребенка сажают возьми высокую стену; зачинатель становится внизу и, улыбаясь, просит малыша попрыгать со стены к нему держи руки. Ребенок прыгает, папаша отступает в сторону, и шпингалет падает лицом бери землю: так воспитывается подозрительность к людям.
Приехал Антонио и рассказал, кое-что в Либрино живут сто тысяч действующих лиц, что во минута строительства бюджет проекта был подробно разворован и люди въезжали в квартиры минуя электричества, отопления, водопровода, канализации. Я спросил, на хренища они это делали, и возлюбленный сказал, что жилье – бесплатное, что же это квартал социальных домов. Спирт объяснил суть своего проекта: нате фронтоны этих домов будут проецироваться гигантские портреты жителей пригорода. «Они должны учувствовать свою красоту, – говорил Антонио, – они должны преисполниться собственное достоинство».
Я заспорил с ним: в таком но пригороде Кельна аналогичным образом оформили станцию метрополитен. С кафельных стен возьми прохожих невесело смотрят немцы, турки, поляки, русские – обыкновенные обитатели окружающих новостроек. Впечатление тягостное: кажется, аюшки? они ждут повестки о выселении. «Плохие фотографии», – возразил Антонио. «Переживание собственного достоинства, – сказал я, – не велено распределить среди людей заодно с социальными выплатами: в этом осложнение любой гуманитарной помощи. Бесплатной иногда только депрессия, повально остальное нужно приработать. Собственное достоинство, восхищает глаз – это результат большого внутреннего труда, а мало-: неграмотный врожденное свойство и литоринх тем более без- милостыня». Антонио сказал, какими судьбами я – пессимист и мизантроп, а я не верю в утопию. Я сказал ему, отчего я приехал из утопии. Некоторое дата мы спорили в кондиционированном сумраке лимузина.
При школы, в которой предполагалось очередное восстание, Антонио познакомил меня со своей матерью. Дальнобойщик «Роллс-Ройса» открыл дверцу, поклонился, подал руку; пожилая львица в шубе и в очках с монета оправой выбралась с художественного фильма времен экономического бума в современную явь. Она застенчиво поздоровалась. Позже выступления школьные учителя предупредительно накладывали мне для тарелку разные вкусности воистину так же, т. е. это делали бы мамины коллеги в среднем музыкальном бурса города Санкт-Петербурга.
К вечеру спор продолжился в баре «Невский», средь портретов Че Гевары, Ленина и Кастро. «К чему ты вообще связываешься с леваками?» – спросила меня университетская профессорша с Венесуэлы, латинистка с хоть ск прикрытой платьем татуировкой нате груди: горящее душа с крестом. «В Европе, – ответил ей миланский фотокорреспондент, которого родители назвали в безгреховность Эмилиано Сапаты, – суммарно нет других интеллектуалов, всего-навсего левые». – «Сие не совсем в такой степени, – вмешалась молчаливая деваха-адвокат, которую старики назвали в честь Розы Европейский перекресток, – полно правых, токмо с ними трудно, видимо, писателю, у них что же-то вкус только что не всегда довольно либо дочь». Это правда, заговорили любое разом, интересно, на хрен у правых всегда аховый вкус? «Поехали, я покажу вас одно заведение, – сказала профессорша, – вас увидите, что восхитительный вкус бывает малограмотный только у марксистов».
Поутру было выступление в одной с лучших гимназий города. Двенадцатилетняя гимназистка прочитала пассаж из моей книжки: главная электра, молодая беременная баклушница оправдывается перед своим возлюбленным, какой зарабатывает себе нате жизнь продажей вибраторов в розницу, вслед то, что симпатия накануне съела последнюю марку ЛСД, загодя чем пойти застрелить начинающего олигарха. Гимназистка парение пятнадцати, на форма совершеннейшая отличница, спросила меня, какие идеалы я был в состоянии бы посоветовать современной молодежи. Я ответил, зачем не вижу пользы в идеалах, разве только вы – безграмотный профессиональный художник. Потом выступления вокруг стола собралась орда, и началась бурная дискутирование. Отличнице оказалось хоть пулю в лоб объяснить, что такое идеалы и леший) они ей нужны. «Они необходимы, (как) будто вы этого безлюдный (=малолюдный) понимаете», – повторяла симпатия с трогательным отчаянием. Антонио смеялся. Учителя с потухшими лицами стиснув зубы стояли у выхода.
Вечерком дома у Антонио, в огромной старинной квартире в центральной площади Катании, был обходец. Стены и мебель в квартире, которая являлась синхронно офисом его благотворительной организации, были выкрашены ярчайшими кафешантанными красками с добавлением ослепительных блесток. Выяснилось, как будто Антонио занимается равно как вопросами гендерной политики. В офисе была оборудована телевизионная школа. Антонио показал ряд десятков роликов – сие была превосходно сделанная социальная шумиха на тему благоустройства Либрино.
В который-нибудь-то момент фотокорреспондент из Милана предупредил меня, с тем я позаботился заранее о своем гонораре. «Симпатичнейшие (потомки, – сказал он, – беда часто бывают небрежны в денежных вопросах, особенно в отдельных случаях дело доходит до самого платежей». Действительно, штат(ы) вокруг были постоянно на редкость симпатичные. Я пожалел, зачем незадолго до поездки расстался со своим литературным агентом: современное создание невозможно без разделения труда. В конце вечеринки ми удалось, тем безлюдный (=малолюдный) менее, самостоятельно выколотить у Антонио аванс: одну третья часть от обещанной фонды.
Рассказ я отправил в число. Он понравился, был переведен, хотя остальных денег я, обязательно, так никогда и неважный (=маловажный) получил – должно бытийствовать, не хватило классового чутья. Вечно) что-то делает у меня были проблемы с апофеозом гуманизма, самым передовым изо всех возможных мировоззрений.
